***
Напрочь селенье снега занавесили –
светлая тихая грусть.
Каждая улочка, — пусть куролесится! —
помнится мне наизусть.
Там в три оконушка под тополями
старый родительский дом.
Там первопуток плутает полями
к росстаням с древним крестом.
Скирды вдоль поймы рядочком сенные,
церква – в ограде из лип.
Роща на взгорье с крылами сквозными,
маминых бурочек скрип…
Трёт жерновами за стенкой Вселенная,
мелется, мелется ночь.
Милая отчина, память нетленная,
я – твоя кровная дочь.
Мучают день ото дня всё сильнее
думы о скрытом в снегах,
властью и Богом забытом селенье,
дедов погасший очаг.
Вечером, трудно и неловко залезая на печку, долго ворочаясь там, она, будто оправдываясь перед кем, постоянно говорит:
— А куда мне утром рано вставать? Детей нету – в школу провожать не надо…
Уснуть для неё – целое мучение: болит голова, поясница, ноют, ломят старые кости, что-то постоянно давит на грудь, — часто она вскрикивает, бормочет по ночам, опять забывается, засыпает лёгким тревожным сном.
— А много ли старому надоть. Прикорнул часок, другой и довольно, — тихо и ласково говорит она.
Высохшее, но когда-то красивое лицо, большие, будто вдавленные вовнутрь, глаза её тоже испускают ласку и доброту. По утрам она затапливает печку, и в чистом уютном доме начинает пахнуть дымом, очищенной картошкой, которую она готовит к завтраку, выносит корм курам, корове, проворно протирает и так чистые полы, подоконники, лавку. Чистота и порядок в доме необычайные. Стены аккуратно оклеены цветастыми весёлыми обоями, на стенах множество простеньких, вставленных в самодельные рамки, картин, маленьких и больших зеркал, — должно быть, в молодости она любила смотреться в них.
АЛЬШАНСКИЙ ХРАМ
Альшанский храм, построенный графиней,
Тюрьмою был, колхозным складом был.
Святые лики в росписях поныне
Старинный храм-страдалец сохранил.
Прислушайся – доныне песнопенья
Под куполами рваными слышны.
Прапрадед мой скользит косматой тенью
Вдоль страшно изувеченной стены.
