Павел Шубин родился 27 марта 1914 года в селе Чернава Елецкого уезда, Орловской губернии (ныне Измалковский район Липецкой области) 11м ребёнком в семье, а по словам сына Шубина, Александра Павловича, восьмым (вероятно, из выживших). Отец Павла, Николай Григорьевич, по-своему замечательная личность, учитывая эпоху. Слесарь писчебумажной фабрики, он был грамотен, любил читать, собирал книги, держал дома библиотеку. Александр Павлович писал о Николае Григорьевиче: «…мой дед хоть и был первым на селе спорщиком по вопросам религии, но настоятель церкви его всё равно уважал». Мама будущего поэта — Ольга Андрияновна — домохозяйка, рукодельница, певунья. Неграмотная сама, она знала наизусть множество лирических стихотворений, и впервые стихи Павел услышал именно от мамы. Он рос смышлёным мальчуганом с независимым характером: в шесть лет самолично осваивал отцовскую библиотеку. Поступать в школу он тоже отправился самостоятельно. Начитанного мальчика с хорошей памятью нельзя было не принять, но учителя с его появлением обрели не только одного из самых активных впоследствии пионеров дружины, но и массу поводов для волнений. Павел оказался отчаянно смелым, рисковым, таким и остался на всю жизнь.
Читать и дале не устану
Сказ про Людмилу и Руслана,
Про Киев — град
Далеких дней
Во славу Родины моей.
Без этой сказки сердце чахнет,
Как сохнет в изморозь трава
«Там Русский дух,
Там Русью пахнет», —
Какие славные слова!
Наш Пушкин там,
Где Русь — держава
И вечный гул великих лет:
Пирует Пётр,
Гремит Полтава
И льётся в душу вечный свет.
Ах, птица — тройка, —
Слышен Гоголь, —
Куда несёшься, Русь моя?
И крепнет верная дорога
По всем законам бытия.
С восторгом Пушкина читаю
Не слышу песни ветровой
Стихов серебряная стая,
Как стая птиц,
Над головой.
Люди, сосны и снег
Дымное солнце подняло свой горб над лиловым гребнем дальнего бора. И сразу смешались все краски: серые сугробы стали розоватыми, чёрные тени излились фиолетовым, еловые лапы приобрели бурый, коричневый оттенок, а к припорошенным шинелям убитых вплотную прильнул синий сумрак. В овражках, воронках он ещё был густым, но держался недолго и, голубея, таял и таял.
Беклемишев зажмурился: солнце ослепляло. Он отвернулся и открыл глаза. Прямо перед ним, поперёк накатанной, отблескивающей снежной дороги лежал могучий ствол, раскидавший по сторонам и под себя узловатые сучья.
Где-то, невидимый сейчас из-за упавшей сосны, лежал рубеж — узкие окопчики, выдолбленные в мёрзлой земле, оружие, обрывки амуниции, разбитые снарядные ящики и трупы тех, с кем ещё ночью — нет, даже на рассвете — Беклемишев отстреливался от набегавших автоматчиков, отбивался гранатами и кричал, исступлённо, не думая, что кричит.
Да, ещё тридцать-двадцать минут назад он, сержант Беклемишев, в последний раз поднял горстку своих людей — братьев Першиных-пулемётчиков, пэтээровца Кузина, стрелков Недругайло, Яснова и Агаджиева, санитара Бачейко и, вскинув автомат, повёл их к опушке навстречу широкой цепи немцев, не спеша двигавшейся со стороны узкой заснеженной ленты шоссе.
