Алексей КОНДРАТЕНКО «Потому что жизнь нельзя убить…» Елена Благинина
Имя Елены Александровны Благининой (1903–1989) известно широко, известно как имя автора детских стихов. Эти её книги выходили многотысячными тиражами. Однако мало кто из литературоведов и историков литературы обращал пристальное внимание на так называемые «взрослые стихи» Благининой, тем более на её стихи о войне. Эта часть её творчества имеет особую ценность – и литературную, и историческую (особенно для малой родины Благининой – Орловщины).
К началу Великой Отечественной войны Благинина была уже признанным детским писателем. Её фамилия в документах Союза писателей СССР значилась тогда в одном ряду с именами Маршака, Чуковского, Кассиля. Однако в силу обстоятельств в первый период войны Благинина не была заметной фигурой литературной и общественной жизни страны. В октябре 1941 – августе 1942 года она была в эвакуации в Красноуфимске (ныне Свердловская область), работала в местной районной газете «Ленинский путь».
Это было время тяжёлых испытаний. В рядах Красной Армии сражались муж Благининой Георгий Оболдуев и три её брата: Александр, Дмитрий, Михаил (двое из них погибли). В эвакуации умер отец Александр Александрович. Елена Александровна тяжело переживала его уход, посвятила отцу такие прощальные строки:
Уже огни вечерние
Над жизнью зажжены.
Прости мои дочерние
Вины без вины!
Уж больно ненаходчива,
Ой, не умна была,
Коль из-под крова отчего
Душой, душой ушла.
Писулечки, подарочки,
Посылочки, гроши –
Слабые огарочки,
А не огонь души.
Фамилию и отчество
И кровь твою взяла,
А вот от одиночества –
Нет, не упасла!
Все радости короткие.
Все страсти отдаю
За руки эти кроткие,
За простоту твою!
Да толку что поминками
Терзаться в тишине!
….Лежишь ты под осинками –
На дальней стороне.
В эвакуации Благинина пережила неустроенность холод, голод – все тяготы чужбины. Возможно, именно эти испытания позже воплотились в строки стихотворения «Хлеб»:
На свете я видела хлеба немало –
Крестьянка его из печи вынимала
И клала на стол, осеняя крестом,
И он отдыхал, накрытый холстом,
В горнице пахло сильно и сладко,
Хлеб грозным казался, как имя отца,
За трапезой ели его без остатка –
Ни корки, ни крошки, ломоть – до конца.
На свете я видела хлеба немного.
Его отмеряли так скудно, так строго.
Его запивали крутым кипятком,
Его называли не хлебом – пайком.
С соломкой, с мякиной, с трухой, со жмыхами,
Он всё же казался желанней всего!
И матери тайно и тяжко вздыхали,
Когда на частицы делили его.
Война, горький хлеб, горькие стихи – это всё было не временным, не преходящим. Всё это определяло и определило отношение поэта к жизни и людям на все оставшиеся годы.
В январе 1942 года Благинина написала несколько писем в Союз писателей СССР, где сообщила о своей работе в радиокомитете в Свердловске, о выходе в свет книги в Кирове и о желании вернуться в Москву. Но тогда ей ответили отказом. Спустя более чем полгода разрешение было получено, и в сентябре 1942 года Благинина вернулась в Москву.
В столице она узнала об освобождении Орла, вместе с залпами первого салюта родилось желание поехать в город детства, «прикоснуться к родным ранам». 10 августа 1943 года Благинина участвовала в заседании президиума ССП СССР, которое вёл А.А. Фадеев. Президиум постановил: направить группы писателей (2–3 человека) сроком на два-три месяца для работы по восстановлению литературных организаций в те областные и республиканские центры, где невозможно сделать это в кратчайший срок местными силами.
Однако до воплощения идеи в жизнь прошло какое-то время. И дело было даже не в восстановлении дорог, в необходимости создания хотя бы элементарных условий для жизни в освобождённых городах. Одной из причин отсрочки было отсутствие у Союза писателей необходимых средств для организации командировки. Даже два месяца спустя Благинина по-прежнему оставалась в столице, о чём можно судить по её отметке о ночном дежурстве в правлении Союза писателей СССР 8 октября.
И вот в ноябре Благинина выехала в Орёл. В записной книжке она сохранила первые впечатления (путь с вокзала) от встречи с городом детства и юности:
«Взошла луна, идти стало легче. Ноябрьский ветер дул в спину. рюкзак оттягивал плечи, ноги заплетались, коченели руки.
Родная Московская развернулась предо мной, и я испугалась и опечалилась: чем дальше, тем выше становились дома, тем ужаснее зияли разрушения. Из сквозных корпусов, из пустых оконниц лился холодный мрак, жалобно билось, стеная, оторванное железо; безлюдье и холод делали еще страшнее эту картину разора.
Неужели это тот самый город, в котором жили мои родители и родители моих родителей? Неужели тут справлялись мирные и скромные пиры, вершились семейные советы, переживались трагедии? Неужели в этом самом городе мы сидели в малиннике. надевали по праздникам кисейные платья. ели теплые ситники…
Неужели к этому вокзалу торопились мои старики с яблоками и молоком, встречая южный поезд, в котором ехала их счастливая дочь?
Какая трогательная и мирная картина: две маленькие фигурки на залитом светом перроне, провожавшие глазами вагон за вагоном!
Неужели здесь так много читано и думано о красе земной и о самой жизни?
Где луга, залитые иван-чаем, мирные ивы над прудами, скромные яблоки в вешнем цвету, поля, колеи, кладбища и тропы?
Где горенка, в которой бабуся Юлечка чихала от понюшки, хлопоча над стряпней, а дед сидел в своем «кабинете» и (так нам казалось) стерег волшебную укладку с леденцами и мятными жамками?
Где плотины, овраги, заросшие гигантскими зонтами лопухов, сады в жасминах и соловьином пенье, девки в пахучих ситцах, пастушья свирель на заре, ладные песни, присказки и прибаутки?
Всю память, всю свежесть, всю радость отшибло фашистской бомбой, и остался лишь ветер, рвущий железо с изуродованных крыш».
Тогда родилось стихотворение «Орёл сорок третьего»:
Выпало звено, и цепь распалась –
Нет ключа от города Орла…
Я ж ещё в пруду не поплескалась,
Я ж ещё в саду не побыла!
Яблочка отведать не успела,
Не доела тёплого ломтя,
Материнской песни не допела,
Не сумела уберечь дитя!
Я ж ещё с родными не простилась,
Милого звала – не дозвалась…
Утренней звездой не засветилась
И вечернею не пролилась.
Стихотворение было посвящено погибшему на фронте брату и его ровесникам-землякам:
Спят орлы в сырой земле орловской,
Воротившие бездомным кров, –
Новиков, Благинин и Шабловский,
Заломёнков, Бухвостов, Петров…
Ещё впечатления от встречи Елены Благининой с городом – в стихотворении «Лестница, которая никуда не ведёт»:
Что может быть грустней предмета,
Который вовсе ни к чему?..
Вот лестница большая эта
В моём разрушенном дому.
Она не тронута разрывом
И даже не повреждена –
Движеньем лёгким и красивым
Вперёд и вверх устремлена.
Один, и два, и три пролёта,
И я стою, почти без сил,
Как будто очень страшный кто-то
Мой быстрый бег остановил.
Те же мотивы в стихотворении «Окно»:
Над пустой оконницей
Плачет ночь пургой,
Будто над покойницей
Самой дорогой.
Поэт стремилась сделать для читателей явственным, осязаемым состояние разрушенного города. И делала это не через показ настроения его обитателей, а демонстрацией предметного ряда, неким одушевлением вещей, как, например, в стихотворении «Одинокие печки»:
Ни крыши, ни стен, ни крылечек,
Ни даже деревьев в саду!
Лишь кафельных несколько печек
На лютом стоит холоду.
Им стыдно. Они присмирели.
Им очень, видать, тяжело…
Они наши горницы грели,
Дрова в их утробе горели
И нам отдавали тепло.
Во всех этих стихотворениях рефреном контраст с ужасающей картиной разрушений – сокровенные воспоминания о детстве и юности, в частности, в стихотворении «Окно»:
Десятилинейная
Лампа в колпачке,
Занавесь кисейная,
Фикус в уголке.
Ветку добролапую
Вытянул из тьмы…
За которым с папою
Танцевали мы.
Пляски именинные –
Прочь половики!
…Милые, старинные
Польки, трепаки…
Тот же мотив яростной борьбы сердечных воспоминаний со стужей реальности в стихотворении «Одинокие печки»:
Но что нам до вьюги за дело
В тепле благодатном таком?
Мы ляжем… И сны золотые
Придут, приплывут, прибегут.
И печки, теплом налитые,
Наш сонный уют стерегут.
Шок от первой встречи с городом постепенно проходил. У Благининой и приехавших с ней коллег-писателей состоялись встречи с железнодорожниками, бойцами, учителями, партийными работниками. Стала видна панорама возрождения Орла. Об этих днях Благинина писала: «Я воочию видела, как подымался народ-великан, как самоотверженно и стойко трудился он для того, чтобы залечить смертельные раны, нанесённые врагом. Учащие и учащиеся своими руками ремонтировали школы, в утлых развалинах открывались ясли и детские дома, на разорённом, чёрном, как бы перевернутом вверх ногами вокзале точно по волшебству появлялись кипятильники, комнаты матери и ребёнка, залы ожиданий и комнаты для раненых».
В редакции «Орловской правды» (размещалась тогда по улице Сакко и Ванцетти, 36) была создана литературная группа. Один из её участников, журналист и писатель Евгений Горбов вспоминал: «В Орёл приехала группа московских писателей: Феоктист Березовский, Елена Благинина и Олег Эрберг. У группы была определённая цель: оживить литературное движение на Орловщине.
…В тесной комнатке промышленного отдела собралось человек пятнадцать. Половину составляли свои, редакционные, другую – активисты. На собрании, конечно, говорили о выявлении новых сил, об учёбе, творческом росте и высокой требовательности к себе. Затем выбрали бюро литературной группы…
Елена Благинина была родом из Орла и приходилась мне почти землячкой. Я с интересом присматривался к ней. Мне нравились её манера держать себя, её спокойная простота, непринуждённость, и даже то, как она лёгким движением пальца сбивала пепел со своей папиросы. Курящим женщинам свойственна некая бессознательная рисовка, но у Благининой этого не было: она и затягивалась, и окурок гасила, как завзятый курильщик-профессионал. Вообще всё в ней было просто, ясно: открытое приветливое лицо, губы, чуть тронутые юморком, бесхитростная русская причёска: прямой пробор и коса, обёрнутая вокруг головы. Благинина выступала сама, часто подавала реплики, и её слегка певучий, как бы урезонивающий голос всякий раз звучал по-товарищески дружелюбно.
Мы с ней часто и запросто разговаривали. Она была отличной собеседницей, и её приятельский тон всегда располагал к откровенности. Меня очень привлекало её пристрастие ко всякого рода местным словечкам и поговоркам: они были пестры и сочны, как кустарная роспись на деревянной посуде. «Жду ответа, как соловей лета», – говорила Благинина, и эти слова вдруг напоминали мне кустодиевскую ярмарку, карусель, сарафаны, цветастые платки».
Утром 28 ноября 1943 года Благинина была в сквере Танкистов на похоронах героев-комсомольцев Владимира Савинова и Владимира Александрова. Много тогда на Орловщине появилось обелисков с красными звёздами. И, наверное, потому в память обо всех решила не указывать ни имени героини, ни названия города или села в стихотворении «Могила партизанки»:
У могилы разлапые ёлки
И коротенький текст без прикрас:
«Здесь покоится прах комсомолки,
Партизанки, погибшей за нас!»
А внизу – место боя и дата,
А вверху – небольшая звезда.
Негорячее сердце заката
Вечерами заходит сюда.
Ходят женщины плакать по близким,
Ходят юноши и старики.
Ветерок на простом обелиске
Полевые колышет венки.
В тот же день, 28 ноября, состоялась встреча Благининой с детьми специального детского дома в пригородной Некрасовке. Здесьи родился замысел небольшой поэмы (повести в стихах) «Гармошка» с посвящением воспитаннику Мише Курбатову. Отступая с партизанским отрядом, он заминировал любимую гармонь. Финал поэмы делает читателя непосредственным свидетелем и участником происходящего – он явственно видит, как к одинокой гармони подходят два фашиста:
Вот совсем, совсем уж близко,
На гармонь легла их тень.
Вот один пригнулся низко,
Вот схватился за ремень.
А-ах! Я сжал у сердца руки.
Трах! Оно во мне зашлось…
Два фашиста, две гадюки,
Два мерзавца взорвалось!
Ох, как сердце замирало,
Как скакал, как прыгал я:
– Ты сыграла,
Ты сыграла,
Напоследок ты сыграла,
Замечательно сыграла,
Голосистая моя!
По пути из Орла в Москву у Благининой сложилось стихотворение «Ненависть», где она по праву жены и сестры фронтовиков обличала ненавистный фашизм:
Пускай бы солнце век не заходило.
Мне всё равно! Темно-темно вокруг.
Я в смертный путь тебя не проводила,
Глаз не закрыла, не сложила рук.
Я не надела смертную рубаху,
Кровавый пот не вытерла с чела.
Я твоему замученному праху
Последний путь не отдала!
Стихотворение «Орловской красе» она посвятила памяти брата Дмитрия, погибшего в октябре 1941 года под Ленинградом. В этом стихотворении пронзительное чувство родины:
Ты не помнишь иль помнишь о сыне,
Что погиб в чужедальном краю
За высокую горечь полыни,
За неяркую прелесть твою?
За пруды под зелёненькой ряской,
За ракиты у этих прудов,
За немного расшатанный, тряский,
Деревянный уют городов.
Финальная строфа соединяет в себе множество мотивов – это и чувства обычного человека, и прощание с земной жизнью, и высота сокровенной веры в бессмертие:
Он увидел – качнулась ромашка,
Тёплый шмель прогудел над кустом,
И упал – неуклюже и тяжко,
Распластавшись наземным крестом.
Как признавалась Благинина в одном из писем, в Москву она «приехала совсем постаревшей, потому что нагляделась всякой скорби, всякого разора». Но, как ни удивительно, эта поездка в Орёл закалила её, дала душевную уверенность, обострила поэтическую зоркость. Благинина писала в стихотворении «Была и буду»:
Ты, война, меня не повалишь,
Я – из ванек-встанек!
Ты мне хлеб сухой жевать велишь,
А я его – как пряник.
Этот гимн жизни заканчивался философской мыслью поэта о своём предназначении:
Потому что жизнь нельзя убить,
Ну никак, хоть тресни!
…Как была я, так и буду быть –
В хлебе, в воде, в песне!
И как серебряные блюдца
Под бегом яблок наливных,
Чужие жизни перельются
В мой жадный и горячий стих.
Однако громадный душевный перелом не сразу стал заметен тем, кто окружал Благинину. Коллеги по-прежнему воспринимали её как детского писателя, к тому же порой свысока оценивая её творчество. Пример такого отношения – дискуссия на пленуме правления Союза писателей СССР в начале февраля 1944 года. Корней Чуковский обрушился с критикой на выпущенные местными издательствами книги Михалкова, Барто, Благининой («Панька»): «Истинным бедствием является то, то все эти добродетельные книги сверху донизу полны мусором… Когда читаешь эти самоделковые, шершавые, кривые стишки, не веришь, что они печатаются в той самой стране, которая может перед всем светом гордиться великолепной художественностью своих книг для детей».
Была ли та критика обоснованной и справедливой? Маловероятно. Скорее, Чуковский просто хотел оправдатьсобственные творческие неудачи периода войны, к тому же сказывалась зависть к коллегам – его самого не так давно подвергли жёсткой критике.
Однако военные стихи Благининой постепенно заслужили признание, хотя сама автор относилась к этим оценкам с изрядной долей иронии. В частности, касаясь «орловского цикла», Благинина писала составителю «Орловского альманаха» Владимиру Комову в первые послевоенные годы: «Так хвалят, что могу себя вообразить невесть каким поэтом, если немножко потщеславиться».
Благинина приезжала в Орёл в 1947 году вместе с матерью Неонилой Михайловной. Посетила родные места и в 1950 году, в 1973-м и 1978-м… По воспоминаниям орловцев, бывала в Орле в 1960-е годы… Видела возрождённый город, много общалась с писателями, с юными читателями, с родными. С 85-летием её поздравила Орловская писательская организация:
«Дорогая Елена Александровна!
Сердечно приветствуем Вас и горячо поздравляем с юбилейным днём рождения! Желаем здоровья и многих лет! Низкий поклон Вам, славная наша землячка, за чистые, звонкие, истинно народные стихи, которые будут жить вечно в русской поэзии.
Спасибо Вам за верность детям, верность родному краю! Ваши земляки, орловские писатели».
Сборник стихотворений для взрослых у Благининой вышел только один – «Складень» (1973). В нём, а также в посмертном сборнике «Окна в сад» (1996) звучала незабываемая военная тема.
Алексей Кондратенко.
