«Человек идёт без тени…»

ЗАРЯ

Восходит заря, как впервые,

Горит, разгораясь костром…

И чувства пылают земные

Незримо в костре неземном.

 

Привычно заря заалела,

Светлеют поля и леса.

У края земного предела

Щекочут лучи небеса.

 

В ответ – ни единого жеста,

Молчит озарённая высь,

А ради какого блаженства

Мгновенье и вечность сошлись?

 

Восходит заря, пеленая

Весь мир, как дитя, тишиной.

Похоже, любовь неземная

Дополнила облик земной!..

 

*   *   *

Седое небо облаками пенится,

Лучами солнце с сединою бьётся.

А мне всё кажется, а мне всё верится –

Ёщё чуть-чуть и молодость вернётся.

 

Сквозь облака в настойчивом порыве

К земле стремится ангел-шестикрыл.

Я чую силы в радостном приливе,

Как будто он мне душу  заменил.

 

Вчера до грусти было одиноко,

Сегодня это чувство не моё.

Сегодня верится – вернутся раньше срока

Все, все, ушедшие давно в небытиё.

 

Сегодня я в слепой своей надежде

Смотрю на небо, чтоб помолодеть.

Поверить так бесхитростно, как прежде,

Что всё живое будет жить и впредь.

 

ГРЁЗЫ НАКАНУНЕ ДНЯ ПОБЕДЫ

Пригрезилось: гремит в Москве салют,

сверкает поднятая сталинская чарка,

звучит в честь русского народа здравица…

А в лагерях сибирских неурядица —

непроклятые проклятых клянут,

и лает за бараком злобная овчарка.

 

Там ждут последний свой рассвет

«лесные братья» — самостийности опора.

Махорка  кончилась и началась ругачка…

Эх, знала бы та юная казачка,

Каким подонкам вышила кисет,

что стал на нарах «яблоком раздора»…

 

Совсем недавно взяли их за глотку

рукой народа, властной пятернёй.

И приговор пришёл, и яма наготове…

Во тьме бандеровец, не проклятый во Львове,

сумеет сунуть табака щепотку

навеки проклятому власовцу, роднёй.

 

Пригрезился мне площади простор,

и маршал Жуков на коне перед парадом…

Не пахнут адом ни века, ни миги,

но ясно вижу: в Киеве и Риге

открыто маршируют до сих пор

непроклятые с проклятыми, рядом .

 

*   *   *

Я в день Победы встану спозаранку —

опять вокруг  цветущая весна!

Давным-давно глазёнками подранка

я видел то, что сделала война.

 

Тогда была мечта о хлебной сыти

и дух великий на твердыне слов.

Взрослели мы на логике событий,

вливаясь в труд страны фронтовиков.

 

И мы сметали на пути преграды,

и знали, что объединяет нас.

Сегодня вновь гадёныши и гады

ползут и жалят гордый нащ Донбасс.

 

Дыханье вражье ощущаем близко,

нельзя сдавать, что выстрадала Русь.

Приду я рано утром к обелиску

солдату низко-низко поклонюсь.

 

Вот он стоит, и имя его свято,

слова невольно просятся в уста:

Без этого спасителя-солдата

Земля сегодня, словно сирота.

 

*   *   *

Вот этот лес, что местами прорежен,

лезу в густую траву.

Думы о битве великой всё те же.

Это — как сны наяву.

 

Профили старых окопов — не мистика,

сосны построены в ряд.

Вижу порой на берёзовых листиках

светлые тени солдат.

 

Вечная слава за Родину павшим,

слёзы сосновых смол…

Танки мерещатся, белым на башнях:

«Белгород взяли!», «Взяли Орёл!»

 

Всё повторяется: снова агрессия,

зубы всё ближе зверья.

Снова Россия несёт равновесие

в мир, потерявший себя.

 

РАЗМЫШЛЕНИЯ О РОССИИ

Не знаю я, зачем она дана.

Ответов много. Если откровенно,

всё – суета, одна любовь нетленна,

и в ней Россия вся растворена.

 

Мы — лишь её несбыточные сны,

и в них она не слушает упрямо

ни православных, ни людей ислама:

«Там блага нет, где все разделены».

 

И потому мы каждый раз в крови,

И потому порой впадаем в крайность,

но говорим: «Россия не случайность

в безбрежном море божеской любви».

 

Россия — тайна – образ Купины.

Душа её на части не распалась,

И никому ещё не удавалось

познать себя до самой глубины.

 

И мысль жужжит, как майская пчела:
«Она светла огнем Неопалимым,

и будет миру отовсюду зрима

в Победный день 9-го числа».

 

ИЮЛЬ 1941 ГОДА

В память отца

Суровый год, июльский зной,

огонь прямой наводкой.

Идут солдаты – пеший строй

со скатками, в обмотках.

 

Идут голодные, без сна,

сжимая гладь прикладов,

И белорусская сосна

как будто шепчет: «Надо».

 

Вчера был бой, вчера был полк

и дым до небосвода,

Но сохранивших красный шёлк

осталось меньше взвода.

 

Стихает день, спадает зной.

Привал, и скатка снята,

И клонит в дрёму дух лесной

усталого солдата.

 

САШКА

 

 «На войне,  в отдельных случаях

Эффективнее приказа бывает

просьба командира»

(Из рассказа ветерана)    

 

А село взять не так уж и просто,

Но комбат нам: «Ребятушки, надо!»

Зима разорвалась, как простынь,

трепалась в разрывах снарядов.

 

Смерть бледнела и множилась лицами,

воздух лопнув, дрожал и визжал.

Нас на нашей родной землице

дзот кинжальным огнём прижал.

 

Так и думали: тут нам и крышка,

не пропустит. Глядим: у сарая

отделился от взвода парнишка,

и с гранатой полез, петляя…

 

Лейтенант от волнения взмок,

по-орловски ругнулся с растяжкой…

«Сашка, Сашка, вернись, дружок,

эх, ухлопают, Сашка, Сашка…»

 

Всё потом, как на той киноленте:

кратко треснет, и в зале светло…

Мы потом через это село

Сашку тихо несли на брезенте.

 

КОНЮХ

Соседом у бабки Тони,

чей дом в Ямской слободе,

был старый колхозный конюх,

которого звали Хвадей.

 

О нём говорили немного

старухи с презреньем в лице,

что осенью сорок второго

он старостой был в Хотынце.

 

Запомнился подлым и грубым,

поймали его под Ельцом.

Теперь жил глухим и беззубым,

ходил с отрешённым лицом.

 

С кнутом и опущенным взглядом,

высокий, сутулый, седой.

Несло от него самосадом,

навозом и тихой тоской.

 

Случалось порой такое,

когда поднимал он взгляд:

Дней десять ходил в запое,

и материл всех подряд.

 

Он верил в свою идею,

а может быть даже в две.

Но как-то нашли Хвадея:

висел он – картуз в траве…

 

*   *   *

Лист золотой по аллее

Крабом ползёт не спеша.

Смотрит на мир веселее

После печали душа.

 

Встреч наших помнятся даты,

Свежесть возвышенных грёз,

Майские трели пернатых, —

Местный рай метаморфоз.

 

Мир обещал быть хорошим,

Даже на грани беды…

Скоро засыплет пороша

Наши с тобою следы.

 

Хочется слушать, как прежде,

Трель соловьиного дня.

Светлые грёзы надежды

Не оставляют меня.

 

ВИДЕНИЕ

То ли сон, то ли виденье

Вижу не сквозь дым:

Человек идёт без тени —

Тени нет за ним.

И следов его сандалий

Не хранит песок.

Человек идёт в печали

Тих и одинок.

Опустил устало длани,

Чуть глаза прикрыл.

От людских непониманий

Не осталось сил.

От людских противоречий,

Видно по лицу:

Боль сыновью, человечью

Он несёт к Отцу.

А вокруг лишь даль пустыни –

Даль и небосвод.

От людской большой гордыни

Он к Нему идёт…

И в пути, увидев камень,

Вдруг присядет Он….

Обрывается местами

Иногда мой сон.

 

Скоро Он – всему предтеча,

Одолеет силы зла…

И Любовь в Нагорной речи

Прозвучит сполна.

 

 

 

СКОРО

Снег ещё кружится по привычке,

но уже сугробы не светлы…

У весны пушистые реснички

изумрудно-голубой ветлы.

 

Её голос – жаворонок звонкий,

её чувство – радость без конца.

У весны проворные глазёнки

серебристо-чёрного скворца.

 

Снег ещё проносится печально,

сам не зная, в чём его вина…

Скоро будет в платьице венчальном

красоваться вишенкой весна.

 

*   *   *

Темнеют деревьев макушки,

на небе Луна не видна.

Тоска одинокой кукушки

не выпита за день до дна.

 

То стонет с осины, то с ели,

то плачет с берёзы в ночи.

Летят соловьиные трели

лишь только она замолчит.

 

«Ку-ку» — эту грусть вековую

понять неподвластно уму.

Кукует кукушка, кукует,

не зная сама, почему.

 

Что выразить хочет невнятно

в беззвёздном зелёном краю?

Не знает никто, но понятна

кукушкина грусть соловью.

 

СТАРЫЙ  ОКОП

Больше зелени день ото дня –

Лес готовится долго к обновке.

Однолетний побег, торжествуя у пня,

Начеку, как трёхгранник винтовки.

 

Взгляд полыни окопной горчит,

Догорает металл в поздней охре,

Шрам земли старой болью кричит,

Но не слышит никто, – как оглохли.

 

Только взгляд этот горький в ответ.

Только шелест поры листопада

И ряды муравьёв, выходящих на свет

Из нутра ржавой гильзы снаряда.

 

Да седой тишине, будто дали под дых:

Распласталась меж сосен, как вата…

Здесь солдаты легли в чине русских святых,

Грудью встав на пути супостата.

 

Михаил Турбин