Сергей ПИСКУНОВ Утренняя песня. Холодно. Рассказы

УТРЕННЯЯ ПЕСНЯ

Проснулся я от странного ощущения, что вроде кто-то незнакомый наблюдает за мной, и некоторое время в ленивом полусне силился догадаться, что бы это такое могло быть.

И неожиданно меня увлекла мысль, что пробуждение – это удивительное и странное состояние. Вдруг всем существом своим начинаешь едва чувствовать отделение от бескрайней тьмы небытия. Состояние, смутно похожее на ту картину, когда из-за горизонта начинает чуть высвечивать еще не взошедшая полная луна. Сначала, как слабым светом, очерчиваются твои едва различимые пределы – где-то вокруг, дальше и выше тебя. Потом просыпаются отдельные ощущения (они начинают вспыхивать одно за другим, как зажигаются ряды ламп в большом темном зале): вдруг начинаешь чувствовать тепло ступни, утомление прижатого локтя или плеча, знакомую всем утреннюю истому.

Затем возникают первые мысли, которые легко подчиняются твоему велению, быстро скользя, мерцают, не успевая даже явственно обозначиться. Сначала они идут почти неуловимые, а даже отчетливо проступив, внезапно исчезают, улетучиваются, тают совершенно непроизвольно, и лишь некоторые из них, приятные, привлекательные, играя на фоне быстро меняющихся цветов – радужно-оранжевого, лазурно-незабудкового, нежно-василькового, оставляют кроткое ласковое ощущение, чем-то похожее на прикосновение птичьим перышком к лицу.

Но вот в сознании что-то переменилось, как будто добавилось энергии, – и ты уже свободно можешь задержать любую мысль, бегущую в глубине головы, возвратить ее назад, разглядеть, окрасить настроением, представить в образе и цвете, пробудить в себе воспоминание сопутствующих запахов.

Вот ты видишь ночное море, мерцание лунных бликов на его поверхности, различаешь оттенки серебристого цвета – от тускло-матовых переливов до ослепительно молниеносных всплесков. Слышишь упругий густой шум прокатывающейся вдоль берега ленивой ночной волны, и в лицо тебе пахнет солоноватая острая свежесть морского ветра.

И когда воображение разгуляется до такой степени, то начинаешь медленно втягиваться, возвращаться в окружающий мир: где-то хлопнули дверью, прошумела машина, или донесся басовитый гудок электровоза. И уже прежнее твое состояние начинает осознаваться несоответствующим, отстающим ото всего ожившего, что ты легко и просто обрываешь череду картин, рождаемых воображением, и подчиняешься внутреннему побуждению: пора вставать!

Добравшись в своих размышлениях до такого момента, я открыл глаза и догадался, что это незнакомое – наступающий рассвет. В воздухе почти неуловимо чувствовался едва заметный трепет утра. Робкий свет, с росяницей, быстро проникавший, будто возвратившийся с вечера, протянул свою серо-голубоватую, влажную, прохладную руку, коснулся моего лица и стал отделять меня от ласкового беспамятства сна. Скоро от разлива бодрости я ожил совсем и стал оглядывать мир, в который только что явился вновь.

Полы нашей палатки, где вповалку, обнявшись во сне и тихо посапывая, спали еще пятеро парней и девчат, были настежь распахнуты, и в нее уже проникли первые струйки неслышного дыхания наступавшего дня. Они мягко пронзили легкую серую полутьму коротенькой безлунной майской ночи.

Не было видно зари: солнце должно всходить со стороны леса. Небо, похожее на расколотый пласт чистого льда, стало проясняться. Одна за другой тускнели и исчезали в его серых волнах крупные, как капли дождя, редкие светленькие звезды. Светло-серым воздухом стало заполнять просветы меж деревьев. В березовых ветках утренний ветерок, как на воде, гонял мелкую рябь. Ночь мягко отходила, оставляя впечатление размашистого созидания. В весенней ночи много творящей воли, работного настроения. Чистые и свежие ароматы весны несли потоки радостной бодрости, вздымавшей в человеке настроение первозданной могучести, ощущение необычайной силы.

Палатка наша стояла на краю березняка, в котором росло много кленов, крушины, лесной лозы, орешника, дубовых и липовых кустов. А напротив тянулась большая вырубка, уходившая до болотистой низины. Несколько лет назад здесь стоял густой осинник, непролазный, неприветливый, без единой ягоды и гриба. Потом лесники в одно лето смахнули его и посеяли всякого лесного благородия: сосны, дуба, вяза, ясеня. Но быстрее посадок вырос березняк, а с ним поднялись в человеческий рост полевая рябинка, полынь, костер и зверобой.

Место это стало настоящим птичьим царством, так как в посаженный молодняк мало кто ходил, да и кому охота прыгать по огромным грядам, навороченным трактором. По правде говоря, вероятно, птичье многоголосье и разбудило меня, но почему-то почудилось, что сильнее оказался свет.

Скоро стало чувствоваться, что взошло солнце. Верхушки стоявших рядом берез, высоких, напоминавших следы ракет, умчавшихся в небо, сотканные из крохотных листочков, осветились нежно-зеленым светом.

И вот первый луч коснулся вершин деревьев, рванул ослепительно-зеленый взрыв света, ярко и весело рассыпавшийся вспышками изумрудных искр. Листья играли искристыми отсветами, как крылья стрекозы. Солнце поднималось выше и всё сильнее било в кристальную прозрачность листвы яркими, частыми, упругими лучами, обрушивая водопад света. Деревья стояли воздушно-торжественно, словно висели на солнечных лучах.

Порывом прошел ветер-верховик. Заиграл ковер полутеней в трепещущих кронах. Дрогнули и закачались ветви, поднимая метель зеленого света, застилая оливковой дымкой голубые просветы неба. Сильнее потянуло влажным дыханием леса с мягкими запахами майского разнотравья, развеивая курившийся между стволов легкий ночной холодок.

Солнечные лучи стали падать на просторные поляны, на заросшую колею лесной дороги, на траву в бисерной росе, высвечивая васильковую синеву отцветавших медуниц, кудрявую бахрому цветов хохлатки и мышиного горошка.

И только теперь, перебивая радостный праздник света, стало громче звучать ликующее птичье многоголосье. Робкие серебряные ниточки песен зарянок и горихвосток, будто свитые из зыбкой дрожи рассвета, подхватили самые неприметные и старательные певцы: пеночки и славки. А под звон лесного оркестра начинали фантазировать мелодии певчие дрозды, ворковали лесные голуби, громко перекликались кукушки, синицы и зяблики.

День надвигался под этот гимн раскатным валом, увлекая радостной мощью все живое вокруг. От капели рассветного самоощущения до могучей лавины из солнца, неба, зелени, света вобрало в себя тогда и вновь рассыпало Бог знает куда невозвратное утро неизвестного теперь, потерявшегося майского дня.

1980, д. Черногрязка

ХОЛОДНО

У каждого человека есть в памяти событие, с которого он стал ясно осознавать себя в окружающем мире. Такое мое первое жизненное впечатление – это долгий, длиною в день, переезд на санях в нашу деревню. Мне шел тогда пятый год.

Было это в конце марта, когда человек, утомленный зимой, улавливает в особенной чистоте и легкости мартовского дня несмелое и почти незримое присутствие весны. Теперь мне легко говорить об этой еле уловимой хрупкости марта, потому что в памяти остались наблюдения многих лет. А тогда мне было просто холодно.

Однажды утром мать сказала, что нас освободили, отбили у немцев и что нам нужно теперь добираться домой. Вместе с нами расходилось и разъезжалось, кто куда знал и кто куда мог податься, много людей, отбитых нашими войсками.

Мы ехали на корове, запряжённой в сани, в свою деревню. В старых розвальнях на охапке соломы стояли небольшой узел, завязанный черным цветастым полушалком, и кошелка. И сидели мы с матерью. Я был одет в фуфайку и помню, что мне всю дорогу было холодно, а на санях ничего не было, чем можно было бы укрыться и накрыть ноги.

Моей матери тоже, наверное, было холодно. Она то подолгу стояла на коленях, придерживая рукой вожжи, то садилась на солому, кутаясь полами старой плюшки. А может, ее больше холода тревожило, что вдруг деревня сожжена немцами и тогда неизвестно где придется устраиваться.

Мартовский холодок незаметно подобрался ко мне почти в начале пути, и я скоро почувствовал, что стал мерзнуть. Я прислонялся спиной то к узлу, то к ногам матери, стремясь выгнать холод из-под фуфайки, кутался, прижимая каждую складку одежды к телу, затягивая короткий тоненький воротничок, прятал руки в карманы, стараясь засунуть их вместе с обшлагами рукавов.

Холод был не настолько силен, чтобы заплакать, но он студил мне лицо, локти, колени, причиняя ноющую боль. Мне было очень неуютно; я ежился и вздрагивал, ворочался с боку на бок. И каждый раз от неловкости открывалось где-то новое окошко, и я догадывался об этом, когда начинала
стынуть поясница, застывала шея или зябли руки.

Я старательно дышал себе за пазуху теплым воздухом, но от этого только становилось холоднее и по телу начинали пробегать мурашки леденящего озноба.

Ветер был не сильным, но тоже по-весеннему особенным. Он не метался, не утихал, он сквозил упорно, каким- то единым студеным дыханием, как будто плотно и стремительно летели мелкие льдистые колючки. От него было холодно, как от прикосновения снега. Он опускал
мне за шиворот сосульки ледяных пальцев; брызгал капельками холода в лицо, просовывал к позвоночнику холодную ладонь и круто щипал, вызывая дрожь. Я отчаянно вбирал голову в себя, прижимал озябшие колени к самой груди, укутывал их полами фуфайки. Но холод настырно забирался за пазуху, пытаясь выстудить оставшееся во мне тепло. Так, лихорадочно вздрагивая, мне приходилось ехать целый день.

Потом я уже безучастно сносил холод, почти непроизвольно подергивал плечами, все время чувствуя, как меня то и дело охватывает озноб, и с удивлением глядел на свои озябшие руки, покрытые шершавой сизоватой гусиной кожей, когда приходилось подкладывать горсть соломы, чтобы поудобнее сидеть на горбатых слегах.

Даже солома, которую я уже знал, как теплую и мягкую, на которой обычно хорошо спалось, была гладко-холодной. Из-за нее, удобно пристроившись, я вдруг на ухабах дороги соскальзывал в конец саней, и мне снова приходилось устраиваться и согреваться.

Холодно было и оттого, что светило солнце. Небо приветливо и лучисто голубело. Солнце, конечно, могло согреть. Я сам видел по краям дороги подтаявшие огромные глыбы снега, покрытые черным налетом и ноздреватой рыхлой коркой, обтаявшие лунки следов, слышал шарканье коровы, как она, медленно ступая, с хрустом обламывала льдинки-стеклышки обледеневшего снега.

В ложбинах снежное одеяло уже промокло от собравшейся талой воды, окрасилось в грязно-зеленоватый цвет. Уже сидели грачи на деревьях черными яблоками, и с веток свисали слезы сосулек.

Я почти с замиранием ждал, когда солнечные лучи пригреют мне плечи. Но солнце тогда не грело, и тепла от него не было.

Мне уже ничего не хотелось, только бы согреться. Я с нетерпением провожал глазами телеграфные столбы и огорчался оттого, как медленно они шли навстречу. И когда с пригорка я видел, что впереди еще долина, а за ней новый взгорок и опять не видно ни одного домика, мне становилось горше и холоднее: почему же так длинна дорога?

Было безлюдно. За весь путь встретилась одна подвода. Мужик ехал на санях лёжа, навалившись на локоть. Лошадь у него была с бахромой всклоченной потной шерсти под животом. Она бежала, спотыкаясь, проваливаясь в снег, тяжело дыша и фыркая. Встречный даже не сказал «здравствуй», а только пристально проводил нас глазами.

Наступал вечер, а мы все еще ехали. При вечернем солнце льдистый наст сверкал каждой неровностью, каждым выступом, то горел алыми огоньками, то отливал золотом.

Вечер долго струился синевой, в которой все было далеко и ясно видно. Он был чист и прозрачен. Тёмные силуэты деревьев вырисовывались необыкновенно четко, каждой веточкой, каждым узлом сучка. Они словно тонкой иглой были выжжены на фоне неба.

Потом солнце село где-то за холмом, далеко позади саней. Край небосклона опоясала розовая полоска заката, а все остальное небо стало меркнуть и тускнеть.

И было по-прежнему холодно. Пронизывающая стынь леденила всё вокруг. Видно, была такая пора, что для того, чтобы согреться, не хватало тепла матери, тепла земли.

1969, г. Москва