Владимир ГРОМОВ «Ведь это так трудно – писать для детей…»

Вот мелькнуло передо мной моё детство, шумливое и тихое, задорное и доброе, с торопливыми радостями и быстрыми печалями…
И. С. ТУРГЕНЕВ

«Как скоро садишься писать с мыслию, что это для детей, — сетовал в 1860 году И. А. Гончаров в письме к Майковым, — не пишется, да и только. Надо забыть это обстоятельство… Можно писать для них ненарочно, не думая о том. Например, Тургенев, не стараясь и не подозревая ничего, написал свой «Бежин луг» и некоторые другие вещи — для детей…»

На самом деле, написанные для детей «ненарочно» произведения Тургенева вошли в круг детского чтения вовсе не случайно. Детская литература волновала творческое воображение писателя до конца его дней наряду с проблемой «отцов и детей», с его постоянными «заботами о молодом поколении, о наших сменителях: как бы им помочь своею опытностью и т. д.»
В январской книжке за 1856 год «Журнал для детей» поместил подробный разбор «Бежина луга». В рецензии отмечалось, что «действующие лица — крестьянские дети, описаны с тою определенностью физиономий и костюмов, которая приобретается только продолжительною наблюдательностью и привычкой во всё всматриваться и о всем размышлять». Охарактеризовав каждого из «этих мужицких мальчишек», анонимный рецензент «Журнала для детей», пользовавшегося в предреформенный период большой популярностью среди подростков, предлагал подумать о судьбе каждого из них. Ведь если бы спасительное просвещение пришло к ним на помощь и не дало преждевременно зачахнуть уму и силе души, то, например, тот же Костя мот бы «в лета возмужалости» стать «или Ломоносовым, или Кольцовым. Но сколько и тогда придётся ему перетерпеть, перестрадать!».

Вполне понятно, что столь полнокровный по содержанию и подлинно художественный по форме рассказ сразу же оказался в числе самых лучших произведений для детей.
Встретившись в 1881 году с сотрудницей детского журнала «Игрушечка» С. Лаврентьевой, Тургенев поинтересовался, как вообще идут детские журналы, какие из них больше любят. В числе лучших было названо «Детское чтение». Собеседница напомнила Тургеневу о его обещании редактору В. П. Острогорскому написать рассказ, посвящённый детям. Подтвердив своё намерение что-либо сделать специально для «Детского чтения», Тургенев объяснил задержку тем, что «ведь это так трудно — писать для детей», писать так, «чтобы было и просто, и, вместе с тем, чтобы они не замечали того, что они дети, что они другого не поймут».
На склоне лет писатель замышлял особую серию произведений, специально предназначенных детям. Набросок вступления к «Рассказам и сказкам для детей. Ив. Тургенева» документально подтверждает существование такого творческого плана.
Немецкий знакомый Тургенева Фридлендер поинтересовался однажды, почему в произведениях Ивана Сергеевича не так уж часто встречаются дети, писатель ответил, что их «очень трудно изображать. Вполне естественными они никогда не выходят. И маленький Домби не составляет исключения». «Самое верное замечание сделал мне Дудышкин, — писал Тургенев в одном из писем, — сказав, что мальчики у меня говорят, как взрослые люди».
В столь самокритичном признании, возможно, и есть какая-то доля правды. Но для верного понимания причин этой авторской неудовлетворённости, а также для объяснения постоянной и притом совершенно искренней боязни Тургенева, что он не сумеет написать порядочной вещи для детей, нужно учитывать именно очень глубокое постижение им детской психологии, пристальный интерес к ней.
Об этом отношении особенно дорого и ценно его письмо к Полине Виардо, посланное осенью 1850 года из села Тургенева; где как раз в ту пору и сложился замысел рассказа о крестьянских детях. По существу, это вполне самостоятельный этюд из серии произведений о детях, написанный, правда, всего лишь для одной взрослой читательницы. Тургенев писал Полине Виардо: «Помните ли вы маленькую, очень своеобразную пятилетнюю девочку, о которой я вам говорил в одном из моих писем? Я снова её видел и продолжаю находить этого ребенка весьма странным маленьким существом. Представьте себе самое хорошенькое маленькое личико, какое только можно видеть; черты лица невероятной тонкости, прелестную улыбку и глаза, каких я никогда не видывал, глаза взрослой женщины, то кроткие и ласкающие, то острые и наблюдающие, физиономию, ежеминутно меняющую выражение, и каждое выражение которой изумительно своей правдивостью и своеобразием. Она обладает здравым смыслом, удивительной правильностью ощущений и чувств; она много размышляет и никогда не хитрит; поразительно, с какой инстинктивной прямотой её маленький мозг движется к истине. Она верно судит обо всём, что её окружает, начиная с моей матери, а со всем тем это ребёнок, настоящий ребенок. Бывают минуты, когда её взор принимает мечтательное и грустное выражение, от которого у вас сжимается сердце. Но в общем она очень весела и очень спокойна. Она меня очень любит и порою смотрит на меня такими кроткими и нежными глазами, что я бываю совсем растроган. Её зовут Анной; она побочная дочь моего дяди, брата моего отца, и одной крестьянки. Моя мать взяла её к себе и обращается с ней, как с куклой. Я обещал себе со временем заняться её воспитанием. У меня будет целая семья на руках! Когда ей говорят что-нибудь, что её поражает, она принимает важный вид и делает движения бровями, приводящие меня в восторг. Она как будто подвергает своему детскому обсуждению то, что слышит, а затем дает вам неожиданные и удивительные ответы. Я расскажу вам об одной её чёрточке. Это было ещё в Москве. Она пробыла около часа в моей комнате; моя мать наказала её за это, не подумав о том, что я сам увёл её, и в то же время запретила ей говорить мне, за что она наказана. Я вхожу в кабинет моей матери, вижу, что малютка стоит в углу очень грустная и безмолвная; спрашиваю о причине этого; мать моя рассказывает мне целую историю о непослушании и капризе; я подхожу к ней и говорю ей несколько укоризненных слов. Она отворачивает головку, ни слова не говоря.

Я ухожу из дома и возвращаюсь лишь очень поздно. На другой день, ранним утром, малютка приходит ко мне в комнату, спокойно садится на мой стул, некоторое время молча смотрит на меня и внезапно обращается ко мне с таким вопросом:
— Вы вчера поверили тому, что вам сказала обо мне маменька?
– Да.
— Ну так вы были неправы, вот за что я была наказана… Я обещала этого вам не говорить, и я бы вам не сказала, если бы вы не поверили маменьке.
— Ты плакала, когда была наказана?

Она гордо подняла свою головку и, прищурив глазки, проговорила: «О, нет!» Потом, после минутного молчания или размышления, что у неё одно и то же, она прибавила:
— Но я плакала, когда вы подошли ко мне в кабинете.
— А! Так ты потому отвернула головку?
— Это-то вы заметили, а того, что я плакала, вы не видели.
— Нет, должен тебе в этом признаться.

Она глубоко вздохнула, поцеловала меня и ушла. Клянусь вам, я ни слова не прибавил к тому, что она сказала; но если б вы видели ее личико во время всего этого объяснения! На нем читалась такая работа мысли, такая борьба чувств. Она — белокурая и очень беленькая; глаза у неё серо-синие, отливающие в черное; зубки у нее настоящие маленькие жемчужинки. Она очень любящее и очень чувствительное существо; наряду с этим у неё мало или почти вовсе нет памяти, так что она едва знает азбуку. Уверяю вас, это очень странное маленькое созданьице, и я с интересом её изучаю. Ей еще нет пяти лет».
Пытливый интерес к детям Тургенев проявлял всю жизнь, о чем достаточно красноречиво говорят многие его письма к друзьям и знакомым, непосредственно к самим детям, а также воспоминания о нём. Это был прежде всего интерес художника, который не упускал ни одного подходящего случая для пополнения запаса жизненных впечатлений, своеобразно преломлявшихся затем в его творчестве. И этот отрывок из письма о маленькой девочке Анне явился по существу одним из ранних набросков биографии Аси — героини будущей знаменитой повести.

Таких примеров в писательской практике Тургенева было множество. И мы затронули эту особенность творческой манеры Тургенева в связи с тем, что именно отсюда берёт своё дальнее начало его замысел специального цикла рассказов и сказок для детей, определившийся и частично осуществлённый незадолго до смерти писателя. «Неужели, — спрашивал он в конце 1881 года Ж. А. Полонскую, — из старого засохшего дерева пойдут новые листья и даже ветки? Посмотрим…»

В Спасском, где семья Полонского гостила у Тургенева, Иван Сергеевич, по свидетельству Полонского, чуть не каждый день рассказывал его детям «свои послеобеденные сказочки, которые он, так сказать, импровизировал. Первая сказка, при мне им придуманная, не займёт и страницы печатной, так она была мала и так была похожа на одно из его стихотворений в прозе. Сказка называется «Капля жизни», в ней речь идёт об одном бедном мальчике, у которого заболели отец и мать, а он не знал, чем им помочь, и от того сокрушался. Спасение принесла «капля чудодейственной живой воды», добытой им в пещере, населенной «множеством гадов самого разнообразного вида». Преодолев страх, проявив мужество, выдержку и терпение, — «мальчик не даром проглотил эту каплю — он стал знать всё, что только доступно человеческому пониманию, он проник в тайны человеческого организма и не только излечил своих родителей, стал могуществен, богат, и слава о нем далеко прошла по свету».
«— И только? — «спросили дети, выслушав рассказчика.
— А чего же еще вам? — возразил Тургенев. — Ну, на этот раз с вас доволыно. Завтра начну вам рассказывать длинную сказку, только дайте подумать».
«Дня через два или три, — продолжает свои воспоминания Полонский, — началась новая сказка… что ещё раз доказывало, до какой степени фантазия Тургенева была ещё свежа и неистощима.

Сказка эта после понюшки табаку (Иван Сергеевич не расставался с табакеркой) рассказывалась как бы по главам: сегодня одна глава, завтра другая и — в разное время — иногда после обеда, когда подавали кофе, иногда утром».

Отъезд Полонского из Спасского не дал ему возможности дослушать вместе с детьми эту длинную историю до конца. Но и записанные им главы дают достаточно ясное представление о тургеневской сказке под названием «Самознайка». Её героями являются два мальчика, два брата. Один из них был самоуверен и рассудителен, другой — рассудительно-мнителен. Первого из них звали Самознайкой, так как он ни над чем не задумывался и постоянно восклицал: «О! Это я знаю… Это я знаю!» Другого будем называть просто — Рассудительный. Это же были не настоящие их имена, а прозвища. Нет надобности воспроизводить здесь все похождения Самознайки и его брата. Напомним лишь последнюю слышанную Полонским сцену.
Самоуверенно взявшись во время странствий построить одному царю павильон, Самознайка, разумеется, и тут попадает впросак — «всё у него валится, а крыша покрывается картонной бумагой». Настоящие архитекторы из этого «очень далёкого и очень своеобразного государства» доложили царю, что самозванный зодчий «не только взялся не за своё дело, но не знает даже таблицы умножения». Его бросают в тюрьму, потом «судят и присуждают к спринцовочной казни», во время которой «широкая струя холодной воды» выбрасывает Самознайку через открытое настежь окошко в царский фруктовый сад, где он случайно попал в одну из недавно собранных «вишневых куч и тотчас же весь зарылся в ягодах». Взбешённый царь приказывает во что бы то ни стало отыскать его, но сделать это не удаётся, покуда а городе не оказался брат Самознайки — Рассудительный.
Он «взял с собой кое-кого из прислужников, пошёл осматривать сад и подошёл к тому окошку, из которого вылетел несчастный брат его.
— Брат, где ты? Откликнись! — кричит Рассудтельный.
Молчание.
— Самознайка! Где ты?.. Подай голос!
Ни гу-гу.
Самознайка, наевшись вишен, сидел в своей куче и не подавал голоса.
Хорошо же — подумал Рассудительный и завёл разговор со своими провожатыми.
— А что, братцы, — спросил он, — знаете ли вы, сколько частей света?
Те подумали и отозвались незнанием.
— А я знаю! — пропищал чей-то голос из вишнёвой кучи. Самознайка не вытерпел, чтоб не показать своего знания, и выдал себя. Его тотчас нашли, вытащили из кучи, всего выпачканного в вишнёвом соку, с сизыми губами и полным животиком.

Рассудительный не дал Самознайке ни вымыться, ни оправиться и, не без умыла, в таком виде повёл его к царю, — он знал, что царь расхохочется. И действительно, царь расхохотался, и уже готов был Самознайку простить и пустить на все четыре стороны.
— Аха, ха! Ха! — хохотал он. — Хорош! Хорош ты, клистирный архитектор!.. Ну, а разве ты знаешь, сколько частей света?
— Знаю-с, — смело и весело отвечал Самознайка.
— Ну, сколько же, по-твоему?
— Шесть, — отвечал Самознайка: — Европа, Азия, Африка, Америка и Австралия.
— Тут только пять, какая же шестая?
Самознайка задумался. Надо же что-нибудь отвечать, подумал он. Но какая же шестая?
— Какая шестая? — сказал он не без некоторой наглости, — а шестая часть света это — География.
— Не слыхал я о такой части света, — сказал царь— а если есть такая часть света, то я дам тебе солдат в провожатые, велю держать тебя на цепи, чтоб ты не убежал; а ты садись верхом и поезжай в эту Географию, покажи им шестую часть света и привези мне оттуда фруктов — я хочу знать, какие фрукты растут в Географии».

«Неудержимый смех всех присутствующих, — вспоминает Полонский, — сопровождал этот рассказ. – И, если он оказался вовсе не смешон под пером моим, — значит я не могу так забавно рассказывать, как Тургенев.

В числе слушателей этого отрывка был на этот раз и граф Лев Николаевич Толстой — он также смеялся».
У этой сказки Тургенева есть стихотворный вариант, черновой автограф которого сохранился в бумагах Полонского и вошёл в собрание сочинений писателя под названием «Сатира на мальчика-всезнайку».

Покинув родное Спасское и теперь уже, как оказалось, навсегда, Тургенев из-за границы писал Наташе Полонской: «С большим удовольствием рассказал бы тебе сказку — и послал бы тебе одну главу, — но голова моя теперь настоящий пустой бочонок, из которого вылилось всё вино — и стоит он кверху дном, так что и чужое вино в него набраться не может. Если же, однако, я поправлюсь, то напишу тебе сказку — именно о пустом бочонке. Но до тех пор придётся подождать». Замысел новой сказки Тургенева для детей довольно часто упоминается в его переписке 1882 — 1883 годов с Ж. А. Пошагай. И хотя «Пустому бочонку» не суждено было вместе с автором «прокатиться в Россию весной — или летом — или к 1884 новому году», на что очень надеялся Тургенев, эта неосуществлённая сказка, а также «Капля жизни», «Самознайка» и другие, вообще не дошедшие до нас, но рассказанные или же только задуманные сюжеты, позволяют говорить об особом цикле произведений. И это не предположение, а реальный факт, на который первым обратил внимание и дал ему должное объяснение академик М. П. Алексеев.

В статье «По следам рукописей И. С Тургенева во Франции», опубликованной во второй книжке журнала «Русская литература» за 1936 год, он привёл остававшийся долгие годы неизвестным набросок авторского вступления к «Рассказам и сказкам для детей Ив. Тургенева»: «Жил-был у нас по соседству один старичок, одинокий бездетный; превеселый старичок — и такой краснобай! Бывало, созовёт он нас, ребят, человек десять, усадит около себя да (…) примется рассказывать… — мы все так словно и замрём, не наслушаемся. Он и на войне сражался, и в чужих краях бывал, и в больших городах живал подолгу… всего насмотрелся (…) — и так всё хорошо помнил! Но больше всего любил он рассказывать про свои приключения на охоте… Охотник он был страстный до самой старости. Удивительные с ним… случались приключения! …Не знаешь, верить ли ему или нет? Иногда такое скажет, что мы все закричим: «Дедушка, ты это выдумал!» — а он только посмеивается». Совсем нетрудно уловить в этом незаконченном предисловии живые и непосредственные отголоски тех непринужденных бесед, которым еще совсем недавно всей душой отдавался Тургенев в родной усадьбе вместе с полюбившимися ему детьми Полонских. Совершенно очевидна также внутренняя связь нового замысла писателя с его, по выражению их отца, послеобеденными сказочками, которые он столь охотно и увлекательно импровизировал. Вместе с тем, характер рассказчика, намеченный в предисловии, не только автобиографичен. Перед нами собирательный и во многом традиционный образ «дедушки» — балагура, краснобая, сказочника.

Трудно судить, как бы выглядели в авторской передаче записанные Полонским сказки или только еще задуманные Тургеневым. Важно, однако, отметить, что проект титульного листа «Рассказов и сказок для детей Ив. Тургенева», а также черновой автограф вступления к ним в рукописи объединены с осуществлённым произведением детского жанра — «Перепёлкой», опубликованным при жизни автора вместе с «Кавказским пленником» Л. Н. Толстого и другими вещами в сборнике «Рассказы для детей И. С. Тургенева и графа Л. Н. Толстого. С картинками академиков В. М. Васнецова, В. Е. Маковского, И. Е. Репина и В. И. Сурикова» (М.,1883).
Получив этот сборник за границей, больной Тургенев записал в своём дневнике в январе 1883 года: «Перепёлку» мою напечатали в прекрасном издании «Рассказов для детей Л. Н. Толстого» (опасное для неё соседство!) с отличными иллюстрациями Васнецова и Сурикова. Много чести для такой безделки!»

С профессиональной, писательской точки зрения такое соседство, может быть, и впрямь выглядело не совсем безопасно. Однако в глазах читателей оно было и остается глубоко закономерным. И лишь по какому-то странному недоразумению Тургенев до сих пор не включается в программы курса «Детской литературы».
«Один мой знакомый рассказывал, — свидетельствует Сергей Михалков в статье, посвящённой «важнейшей проблеме — отношению детей к мировой классике», — что самые яркие впечатления от чтения Тургенева остались у него с детских лет, когда он сам еще не знал даже букв, а слушал, как отец читал вслух «Записки охотника». И более всего ошеломили его именно «описания природы» (употребим это пресловутое выражение), которые многие взрослые пропускают, лишь бы узнать поскорей, «что будет дальше». Кстати, это результат низкой культуры, той же эстетической безграмотности, на которую никто не обратил вовремя внимания. Дети же воспринимают прозу Тургенева так ярко потому, что они «видят» всё, что написано, буквально как в кинематографе» («Детская литература», 1966, № 3).

Герой чеховского рассказа «В ландо», написанного в 1883 году в связи с кончиной Тургенева, самодовольно рассуждает: «Взял я вчера нарочно из библиотеки «Заметки охотника», прочёл от доски до доски и не нашёл решительно ничего особенного… Не люблю я читать описания природы. Тянет, тянет… «Солнце зашло… Птицы запели… Лес шелестит…» Я всегда пропускаю эти прелести…»

Не у чеховского ли героя учились «пониманию» прекрасного те из наших юных современников, которые, придя в школьную библиотеку, говорят: «Дайте мне «Записки охотника» (учитель требует) и… что-нибудь почитать». Детство таких читателей, как видно, не было озарено счастьем встречи с подлинным искусством. Ведь по-настоящему художественные книги не забываются потом всю жизнь и служат безошибочным, непогрешимым эталоном прекрасного.

Тургенев дорог нам не только как художник слова, обогативший круг детского чтения великими литературными образцами. Он много сделал, кроме того, и как неутомимый, взыскательный пропагандист отечественных и зарубежных произведений для детей. Достаточно напомнить предисловия Тургенева к «Дневнику девочки» С. Буткевич, к русскому изданию «Волшебных сказок» Перро, статью о Крылове и его баснях, переведённых на английский язык, и многие другие высказывания писателя по вопросам детской литературы.

Пора бы, наконец, подумать о выпуске тематического сборника произведений Тургенева, которые давно уже входят или должны войти в круг детского чтения. В этой связи не лишне напомнить, что вышедшая в 1904 году под редакцией Н. Котляревского книга «И. С. Тургенев для детей» была дважды переиздана в течение последующих пяти лет. Когда летом 1881 года в газетах промелькнуло сообщение о том, что писатель якобы намерен впредь всецело посвятить своё творчество детям, к нему обратился с большим письмом бывший профессор Московского университета по кафедре ботаники, обратился «в качестве читателя и школьного учителя».

«Вы, — писал С. А. Рачинский Тургеневу, — имеете понятие о нашей детской народной литературе, вы заглядывали в эту лужу пошлости недобросовестности и фальши. Вы можете себе представить радость школьного учителя при надежде на Ваше содействие этому кровному для него делу… Весь хлам нашей детской и народной литературы служит только для механического чтения, может быть заменён с успехом поваренными книгами, газетными объявлениями, прейскурантами, всем, что вам угодно. Единственное исключение составляют «Книги для Чтения» Толстого. Эти книги — перл. Перечтите их. Хороши они потому, что Толстой в них весь, как есть, и что Толстой великий писатель.

Такую же книгу должны написать и Вы. Дайте нам всего себя, не умалчивайте, не смягчайте. Вас будут читать и перечитывать с жадностью,-
и всё будет оценено.: и дивная гармония Вашей прозы (единственной, после Пушкина!), и волшебная точность Вашего художественного зрения, и то чутьё «соразмерностей прекрасных, которое у нас потеряно всеми, кроме Вас, — то, что Вы человек добра и правды — и прежде всего то, что Вы говорите от души, говорите вещи, которые для Вас самого и боль сердца, и задача ума…»

В этом письме Рачинский говорил от лица всего, что было тогда «в России читающего и мыслящего». Хотя Тургенев и не успел осуществить задуманного им сборника «Рассказов и сказок для детей», литературное наследие великого русского писателя содержит в себе достаточно материала для составления именно такой книги которую ждали от него искренние и горячо ревнители подлинно художественного детского чтения.

1968 год